"Не нам, Господи, но имени Твоему…" К 200-летию нашествия Наполеона на Россию. Доклад протоиерея Леонида Константинова (продолжение)

4 

"Час битвы близок, сегодня грозно
Враги сойдутся померить силы.
Пусть трус уходит, пока не поздно,
Сегодня многих снесут в могилы"

Кутузов видел озлобление солдат, гнев народа и понимал, что без генеральной битвы не обойтись. Позицию, удобную для русских, выбрал сам – у деревни Бородино. "Наконец-то!" – воскликнул радостный Наполеон. В конце августа французы увидели всю русскую армию. Она занимала укрепленные бородинские высоты. Наполеоновская армия встрепенулась, снова поверила в звезду вождя и поняла, что это будет решающий бой, в котором нужно или победить, или погибнуть. Перед сражением Наполеон обратился к войскам: "Солдаты! Вот битва, которую вы так желали. Победа в этой битве даст нам изобилие, хорошие зимние квартиры и быстрое возвращение на родину. Поведите себя, как под Аустерлицем и под Фридландом, и пусть самое отдаленное потомство скажет про каждого из вас – он был в великой битве под Москвой. Неприятельская армия, которая так долго бежала, теперь стоит перед вами фронтом. Вспомните, что вы – французские солдаты! Победа в этом сражении откроет перед вами ворота древней русской столицы, и враг обязан будет своим спасением только поспешному миру, который будет славным для всех нас!"

Ночь накануне сражения Наполеон спал плохо, за день до этого простудился, сделалась лихорадка с кашлем и насморком. Все время просыпался и спрашивал, который час, посылая узнать, не уходят ли русские. Боялся, что уйдут. Но русские стояли. В пять часов утра ему доложили, что маршал Ней просит позволения начать атаку. Наполеон встряхнулся, ободрился, вскочил с походной койки и сказал: "Наконец-то мы их держим! Идем открывать дверь в Москву!" Он вышел на занятый до этого Шевардинский редут, подождал, пока взойдет солнце и, указывая на него, воскликнул: "Вот оно, солнце Аустерлица!", – намекая на свою победу в 1805 году. Но произнес это таким равнодушным голосом, что лучше бы совсем не говорил. Да и солнце всходило против него, со стороны русских, ослепляя французов и открывая их ударам врага.

26 августа 1812 года при Бородино произошло одно из самых крупных и страшных в мировой истории сражений. Французы ввели в дело 130 тысяч человек, русские – 110 тысяч. Большого перевеса у врага уже не было. И обе стороны потеряли почти половину своего состава. "Самое кровавое из всех моих сражений", – скажет об этом дне Наполеон. Казалось, что не только французы и русские, но и люди вообще, никогда не дрались с таким ожесточением и с такою равной доблестью. Уже на острове Святой Елены Наполеон вспоминал: "Французы в тот день достойны были одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми".

Европейцы дрались за человека, за своего императора, русские – за Христа, против антихриста. Царь велел читать по всем церквам свое воззвание, что Наполеон – антихрист. Накануне вся русская армия исповедовалась и причащалась. В войсках находилась вывезенная из Смоленска чудотворная икона Божией Матери. Батарея Раевского несколько раз переходила из рук в руки. Под Барклаем было убито 4 лошади. В полдень был смертельно ранен и вскоре умер знаменитый Багратион.

По ожесточению и упорству этой битвы перед ней меркли все остальные. Это был сущий ад, в котором, словно огромными жерновами, в считанные отрезки времени перемалывались тысячи человеческих жизней. Редко кто из попавших в эту поражающую воображение кровавую сечу, где смерть ежеминутно собирала свою обильную жатву, выходил из нее целым и невредимым. Все флеши были завалены грудами трупов. Но новые и новые батальоны с обеих сторон, преисполненные мрачной решимости победить или умереть, ступая по телам ранее павших, вновь и вновь сходились в смертельных схватках на этом насквозь пропитанном кровью клочке земли. Пощады никто не просил, да ее никто и не давал – пленных ни та, ни другая сторона не брали, таково было ожесточение сражавшихся на Семеновских или, как их впоследствии назвали, Багратионовых флешах. Ни один историк до сих пор не смог конкретно и точно описать эту битву, потому что положение враждующих сторон все время менялось то в одну, то в другую сторону. Ни книги, ни тем более фильмы ясного представления об этом сражении не дают.

Первый раз в жизни Наполеон в бою не участвовал. Шевардинский редут, где он пробыл весь тот день, находился в тылу французской армии, хотя и сюда иногда долетали пушечные ядра русских. Император то садился на складной походный стул, то нервно ходил взад и вперед по площади редута. Каменная скука была на его лице. Жаждал боя, а когда он начался, едва смотрел на него и почти не слушал донесения адъютантов. Узнавая о гибели своих генералов, только уныло отмахивался, как будто думал о другом. Французские историки, защищая честь императора, говорят, что это из-за насморка. Странно – мир хотел победить и не победил насморка. Сгорбившись, понурив голову, сидел и кашлял, чихал и сморкался. Позднее говорил: "Лет до тридцати победа может ослеплять и украшать ужасы войны своею славой, но потом… Никогда еще война не казалась мне такою мерзостью".

К двум часам дня кавалерийской атакой Мюрата было опрокинуто всё левое крыло русских. Конницей Латур-Мобура были взяты Семеновские высоты, но и французы были обескровлены. Измученные, изнемогающие маршалы Ней и Мюрат просят подкреплений: "Еще один удар, – кричат они, – и всё будет решено". Но он колеблется, не дает. Этим тут же пользуются русские генералы Ермолов и Милорадович – восстанавливают прорванную линию, и дело у французов идет уже не о том, чтобы довершить, а чтобы сохранить видимость победы. Маршалы просят, умоляют дать подкреплений. В резерве стоит несокрушимая Старая гвардия.

"Сир, пошлите Старую гвардию, очнитесь, умоляю Вас", – исступленно кричит прямо в ухо Наполеону взбудораженный и страшный от гнева Ней. Император равнодушно велит гвардии выступать, но только она двинулась – останавливает. "Нет, я еще посмотрю". К полудню правое крыло французов врезается в русскую армию так глубоко, что кажется, что еще один удар, и участь боя, а может быть и всей кампании, будет решена. Но французы измучены до предела. "Гвардии! Гвардии!" – умоляют и даже требуют маршалы. – "Пусть только появится издали, это воодушевит изможденных солдат, и мы одни кончим всё". "Нет, – отвечает император, – я еще недостаточно вижу всю партию на моей шахматной доске. Если завтра будет новый бой, с чем я останусь?"
"Я его не узнаю, – кричит Мюрат, – он сошел с ума".
"Это какой-то летаргический сон, – в бешенстве вопит Ней, – если он потерял способность командовать, то пусть возвращается в Париж, мы будем воевать сами".

И в это время посланные Кутузовым казаки атамана Платова, атаковали тылы французов. Это был блестящий рейд русских, смешавший на какое-то время все карты на поле битвы. И тогда, наконец, Наполеон решился, Гвардию дал, но было уже поздно. Солнце садилось, русские отступали в полном порядке, оставив французам поле сражения, где мертвых победителей было больше, чем живых. "В Бородинской битве французская армия расшиблась о русскую", – скажет впоследствии ее участник, генерал Ермолов. Получив донесение о потерях, Кутузов снова решился отступать. На военном совете в Филях только один он выступил за сдачу врагу Москвы, сказав потрясенным его приказом генералам, что лишь один он берет на себя всю ответственность перед Богом, царем и народом за это решение. Но "с потерею Москвы не потеряна Россия," – сказал Кутузов. По мнению академика Е.В.Тарле, в Бородинской битве русские добились трех результатов. Во-первых, Наполеону не удалось полностью сломить сопротивление русской армии в генеральной баталии. Во-вторых, русские вывели из строя почти половину неприятельской армии. И, наконец, в-третьих, на Бородинском поле французская армия понесла невосполнимый моральный ущерб, в то время как у русских возросла уверенность в победе.

Наполеон, увидев отступление русских, говорит, что он победитель. А русские, отдавая свою древнюю столицу, идут на невероятную жертву. До сих пор спорят, нужно ли было так делать, и даже обвиняют Кутузова в том, что он предал святыни московских соборов и Кремля. Но точных данных об этом нет, и дело это достаточно темное. Известно только, что он каждый день служил молебны перед Смоленской чудотворной Одигитрией (Путеводительницей). Молился перед ней сам и все вверенные ему войска. И русский народ чувствовал и видел в нем своего полководца и своего человека! А французы в начале сентября приблизились к Москве.

5
"Москва! Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!"
(Пушкин)

Усталый и еще не вполне оправившийся от тяжелых впечатлений Бородинской битвы Наполеон подъезжал к Москве в карете. Кое-где перед столицей видны были начатые земляные работы, но они оказались пустыми, и нигде не встречено было ни малейшего сопротивления. Наконец, поднялись на последнюю перед Москвой гору, которая называется Поклонною, потому что с нее паломники-богомольцы совершают первое поклонение московским святыням. Было 2 часа дня. Солнце ярко играло на золотых куполах бесчисленных храмов громадного города. Когда первые французские разъезды показались на этой горе – раздались их восторженные крики: "Москва! Москва!" Все бросились вперед в беспорядке, как бы боясь опоздать, и вся армия, неистово аплодируя, повторяла: "Москва! Москва!" – подобно тому, как моряки в конце долгого и трудного плавания кричат: "Земля! Земля!" Подъехал и сам Наполеон, остановился, вышел из кареты, поднес к глазам подзорную трубу и у него вырвалось радостное восклицание. Цель была достигнута.

"Случилось то, чего я боялся, – писал царь шведскому наследнику Бернадотту, – у Кутузова недостало смелости напасть на французов еще раз. Эта непростительная ошибка повлекла за собою потерю Москвы". Но, несправедливо обвиняя старого полководца, царь лишь показывал, что он не мог постичь стратегических замыслов Кутузова. Мудрый фельдмаршал понимал, что силами одной лишь измученной армии оборонять Москву было нельзя. Правда, оборона столицы была возможна, но для этого нужно было открыть московские арсеналы и вооружить народ. Однако царь на это не пошел и тогда Кутузов сказал: "Приказываю отступать". В унылой тишине погожих осенних дней шла измотанная русская армия по рязанской дороге, оставляя древнюю столицу. Шла сопровождаемая пронзительно-жалостливыми взглядами десятков тысяч москвичей – женщин, мужчин, стариков и детей, безмолвно следивших за рядами понурых полков.

Падение Москвы громовым эхом прокатилось по всей России и по всему миру. Первоначально оно было воспринято как крупнейшая, едва ли не решающая победа наполеоновской армии и как еще одно доказательство неотразимости военного гения великого полководца. В правящих кругах царской России да и в самой императорской семье падение Москвы вызвало острый кризис. Сестра царя, великая княгиня Екатерина Павловна писала ему из Ярославля: "Вашу особу не щадят и громко обвиняют в несчастии всей империи во всеобщем разорении, наконец, в потере чести страны и Вашей собственной чести. Это выглядит, как если бы Вы ее предали и я Вам предоставляю возможность самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя". Это были страшные и, казалось, непроизносимые слова. "Спасайте Вашу честь, на которую нападают", – так заканчивала Екатерина Павловна письмо своему брату-императору. По приказу генерал-губернатора Москвы Ростопчина ее покинули почти все жители. Были вывезены чудотворные иконы, святыни и самые большие ценности, а также противопожарные средства. В пустой столице открыли все тюрьмы, сумасшедшие дома и самое главное – все питейные заведения, кабаки, трактиры и рестораны с несметными запасами бочек водки и вина. 

2 сентября Наполеон вошел в безлюдную столицу русских. "Москва, Москва", – снова закричали французы и хлопали в ладоши от радости. Когда проезжали мимо бесчисленных московских дворцов и соборов, сразу забыли все муки войны. "Мир в Москве, да здравствует император! Он обещал мир в Москве!" "Наконец-то!", – воскликнул Наполеон, когда расположился в Кремле и стал ждать, когда придут послы от царя для переговоров о мире. Но послов не было, а ночью Москва загорелась. Горела много дней и сразу со всех концов. Ее подожгли выпущенные для этого люди из тюрем. Глядя на пламя горящего города, Наполеон в ужасе шепчет: "Это скифы". Город, кроме соборов и дворцов, почти весь деревянный. Сильный северо-восточный ветер, сухие дни, ни капли дождя – бушующее море пламени. Целыми часами глядя на пожар из окон кремлевского дворца, он видит, как вся его жизнь – победы, слава, величие – исчезает, как дым, в клубах гари и пламени. Через несколько дней в кремлевских окнах от огня лопаются стекла и плавится металл. Он успевает бежать из Кремля в Петровский дворец и едва спасается.

А что же армия? Что с ней? Где она? А она разлагается – мародерствует и пьянствует; в огненном угаре – пьяный угар. Это уже не великая, а малая армия – вернее, ее шестая часть. Подобно колесу, она была армией, пока катилась вперед, а как остановилась – сразу падение. "Нам всем Москва казалась огромной, безмолвной и пустой могилой. Наши солдаты привыкли входить в столицы, а не на кладбище", – писал позднее Стендаль, участник этого похода. Генералы советовали, пока еще есть время, уходить. Но уходить – это значит отступить. А это невыносимо. Однако впереди зима – она не советует, а приказывает.

Уже на острове Святой Елены Наполеон скажет: "Я должен был бы умереть в Москве, тогда я бы вошел в историю как никем не побежденный". 18 сентября в безлюдной и уже догорающей Москве он пишет в Париж герцогу Бассано (министру иностранных дел) письмо, предназначенное оповестить мир об одержанных им победах: "Мы преследуем противника, который отступает к пределам Волги. Мы нашли огромные богатства в Москве – городе исключительной красоты. В течение двухсот лет Россия не оправится от понесенных ею потерь. Без преувеличений их можно исчислить в миллиард". В этом его послании всё было преувеличением и вымыслом от начала до конца. Он уже не в силах был обманывать самого себя и стал обманывать других. Однако тягостное ожидание было невыносимым, и надо было что-то делать. А делать было решительно нечего, кроме как сидеть и ждать. Но чего? Теперь уже как бы милости Российского императора! Но это же нелепость! Ведь победитель – он! И он ждал. А время шло. Наконец, посылает Александру письмо в Петербург: "Я хочу мира". Но тот не отвечает, потому что мира не будет. А в это время война вступала в новую фазу.

Кутузов, отойдя к Калуге, сумел наладить отличное пополнение армии людьми, лошадьми, оружием и провиантом из южных губерний России. Вскоре окрепшие русские войска наголову разбили Мюрата, пытавшегося напасть на них. В звенигородском монастыре пасынку Наполеона Евгению Богарне, прибывшему туда в поисках фуража, было явление преподобного Саввы Сторожевского. Великий русский святой, живший еще в XIV веке, пообещал французскому генералу сохранить его жизнь, если он не разорит монастырь. Евгений Богарне обещал, и оба исполнили данное ими обещание.

А Наполеон упорно ожидал в Москве ответа на свои мирные предложения, но с ним не хотели вести переговоров. Война зашла в тупик. Что дальше? Может быть, двигаться на Петербург? Но дорогу на Северную столицу закрывала свежая армия русского генерала, графа Виттгенштейна. К тому же дальность расстояния, леса, болота, безлюдность уже были неодолимыми препятствиями. А дисциплина в армии с каждым днем все больше и больше падала. Держалась только Старая гвардия. За 34 дня пребывания в Москве огромное войско "двунадесяти языков" деморализовалось и превратилось в пьяное, плохо управляемое скопище. Ситуация выходила из-под контроля. Вот тогда Наполеон понял, что жестоко обманулся, но еще не мог понять, что его обманули. Поражение Мюрата на Калужской дороге под Тарутиным зловеще напомнило Наполеону, что время работает против него, и нужно уносить ноги. И как можно скорей! Перед тем, как покинуть Москву, французы умышленно осквернили Кремлевские соборы и многие другие храмы, что навлекло на них неизбежную Божью кару, а также особый гнев русского народа. Началась беспощадная партизанская война. Наполеон хотел двинуться на юг, чтобы уходить через богатые продовольствием земли, но под Малоярославцем потерпел от русских сильное поражение и вынужден был отступать по старой Смоленской дороге, разоренной и разграбленной его же войсками при наступлении.

19 октября французская армия выступила из Москвы. Маршалу Мортье был отдан приказ как можно дольше держаться в Кремле, а при отступлении взорвать его. Этот бессмысленный варварский акт свидетельствовал одновременно и об ожесточении, и о крайнем смятении духа Наполеона. Ведь он просил мира у царя и вдруг – приказ взорвать Кремль! Какая же во всем этом логика? К счастью, этот варварский приказ не был осуществлен. Хлынувший, как из ведра, дождь мгновенно погасил все пороховые заряды. Ливень сопровождал измученную армию несколько дней, делая отступление еще более мучительным, а 22 октября, на праздник Казанской иконы Божией Матери, ударили сильные морозы, до 25-и градусов, мгновенно сковав гололедицей землю. Конница падала, люди без теплой одежды стали бросать награбленное и сотнями замерзали в полях и на дорогах.

Филарет в России сразу отреагировал на это бегство. Обращаясь к Наполеону, он предупреждал его о каре Господней: "Ты не наступил на сердце России, – говорил русский Златоуст, – но, преткнувшись, оперся на ее грудь, и вскоре будешь отброшен, отражен и низвержен. Россия не будет унижена, но вознесется к славе, доселе не виданной. Война, расположенная по чертежу коварства и злобы, достигла своего предела: теперь против тебя начинается уже брань не человеческая, но Господня".

Кутузов не видел нужды нападать на противника, берёг солдат и справедливо говорил, что наполеоновская армия развалится сама по себе. Войска русских шли параллельно, рядом с Наполеоном, как бы "провожая" его. Им представлялось достаточным изматывать врага нападением небольшими казачьими отрядами, атаковавшими внезапно и часто, отбирая награбленное, захватывая в плен и лишая врага обозов. Особенно прославились партизаны Фигнера, Давыдова и Сеславина. 25 октября Наполеон едва не был захвачен в плен казаками Платова. С этого момента он приказал своему врачу изготовить для него быстродействующий яд. "Знаю, что восхождение только до Москвы, после нее – падение". Грань исчезала – он превращался в побежденного и отступал, обманывая измученных солдат: "В Смоленске мы отдохнем". С этой минуты Смоленск становился для его солдат мечтой, надеждой и "землей обетованной". К нему были обращены все ожидания. Но эти ожидания были напрасны.

С трудом дошедшая до Смоленска армия увидела, что он сожжен дотла, и тогда потерявшая последний строй, порядок и командиров, она превратилась в хаотическую орду голодных и полузамерзших оборванцев. Множество французов, бросая оружие, устремлялись, как нищие, по деревням, прося подаяние с воплями "шер ами" ("милый друг"). Их называли "шерамыжниками" и с жалостью подавали кусок хлеба. Отличились и бедные испанцы: бия себя в грудь, с криком "шпан-шпан", то есть "испанец", они получили народную кличку "шпана".

6 

"Мы были возле пропасти, у края,
И страшный шум гудел у наших ног
Бесчисленные крики извергая"
(Данте, "Ад")

8 ноября по дороге на Вязьму французов застигла такая вьюга, что людям, не знавшим русской зимы, казалось, что им всем пришел конец. Черное небо обрушилось на белую землю, и все смешалось и закружилось в бешеном хаосе. Люди задыхались от ветра, слепли от снега, коченели от холода, спотыкались, падали и уже не вставали. Вьюга намётывала на них сугробы, как могильные холмики. Весь путь армии был усеян такими могилами, как бесконечное кладбище. Особенно пугали долгие зимние ночи. На стоянках в поле в жуткий мороз солдаты не знали, где укрыться от режущего ледяного ветра. Жарили на ужин дохлую конину и тут же валились спать на голый снег, а поутру стоянка обозначалась кольцом окоченевших трупов и тысячами павших в поле лошадей. Сто тысяч наполеоновских солдат вышло из Москвы. Через три недели их оставалось уже сорок шесть тысяч, да и те – живые трупы, страшные чучела в пестрых и вшивых лохмотьях, в чиновничьих фраках, монашеских рясах, женских чепчиках и платках. Ни начальников, ни подчиненных: бедствие сравняло всех. Стаи голодных волков следовали за ними по пятам, и тучи воронья кружили над ними, как над живой падалью. Но они еще верили в своего вождя, если бы не верили, разве тысячу раз не убили бы его, когда он был рядом?.. Но вот не убивают, а умирают за него и верят якобинцы-безбожники, что "днесь будут с ним в раю".

А русский народ сплотился тогда воедино. Это было возрождение древней единой Руси! Исчезали различия чинов и сословий, забывались обиды и разногласия. Как бы "единым сердцем и едиными устами" русские люди славили Православного Царя. Иностранное слово "император" тогда забылось и в голосе народа с особой силой звучало свое, родное – Царь! А Царь был потрясен. Быстрое бегство Бонапарта породило в душе Государя не злорадство и гордость, а совсем другое… Он увидел действие над православной Россией Божия Промысла. "Пожар Москвы, – писал он, – просветил мою душу, и Суд Божий на оледенелых полях сражений наполнил мое сердце такою теплотой веры, какой я до сих пор не испытывал никогда. Тогда-то я и познал Бога, как открывает Его Священное Писание; и с тех пор только я понял и понимаю волю и закон Его". Это было второе, после прочтения Евангелия, мощное потрясение души и сознания Александра, направлявшее его к правде Божией, к Церкви и Православию. Полное обращение было еще впереди. Однако и то "познание Бога" и "теплота веры", какие уже появились, сразу соединили в его душе по-новому угрызение совести и ощущение неотвратимости "суда Божия" за великое отступление от веры.

А в это время Наполеон достиг еще одного ада – Березины. Все думали, что пройдут по льду замерзшей реки. Но, как нарочно, перед подходом французов сделалась сильная оттепель, реку взломало и пошел ледоход. Стикс этого ледяного ада – Березина. К ней теснят его, загоняют, травят, как зайца, Кутузов с востока, Виттгенштейн с севера, Чичагов с юга, чтобы там и прикончить. Это Кавдинское ущелье – последний позор, за которым – только капитуляция.

25 ноября Наполеон на Березине. Русский генерал Чичагов уже там и ждет его, сторожит на другом берегу. А Виттгенштейн вот-вот соединится с Кутузовым, как две челюсти железных клещей. "Положение было такое, что казалось, ни один француз, ни даже сам Наполеон не мог спастись", – вспоминает генерал Рапп. "Наше положение отчаянное, – говорит маршал Ней. – Если Наполеон выйдет из него, значит, сам черт ему помогает".

"Я предлагал ему спасти его одного, переправить через реку в нескольких километрах отсюда и доставить в Вильну с верными поляками, – говорит Мюрат. – Но он об этом и слышать не хочет. А я так думаю, что нам отсюда живыми не уйти… Мы все здесь погибнем, нельзя же сдаваться!"
Канун Березины – это день страшного торжества. Император велит принести знамена всей армии, разложить огромный костер и бросить их в огонь, чтобы не достались врагу. Обмороженные люди выходили из рядов один за другим и бросали в огонь то, что им было дороже, чем жизнь. Это было похоже на шельмование всей армии. Эти знамена и орлы летали по всей земле, от Сирии до Гибралтара, от египетских пирамид до Аустерлица и Москвы. И вот они горят и улетают на небо с пламенем. Бледное лицо императора мертво, как мертвый снег; самосожжение Москвы – самосожжение орлов. И глядя на это пламя, он, казалось, видел обновленного феникса, который вот-вот вылетит из огня и еще покажет себя в 1813 и 1814 годах. Он верил в это, а где вера, там и чудо. И оно свершилось. Чичагов вдруг отступил и пошел к югу. Противоположный берег пуст, путь свободен. Люди не верят своим глазам. "Не может быть, – шепчет Наполеон. – Так вот она опять, моя Звезда!" – говорит он, глядя на небо. За несколько часов до этого послал маршала Удино километров за тридцать вниз по реке для демонстрации, будто бы там наводят мост, чтобы обмануть – заманить туда Чичагова. На успех почти не надеялся, и Чичагову надо было сойти с ума, чтобы поверить такому грубому обману. Но вот поверил: обезумел под чарующим взором демона, как птица под взором змеи. С математической точностью, час в час, минута в минуту, исполнил весь план врага, ушел на юг со своим корпусом, а французы сразу же начали наводить мост. Бревна и доски из разобранных изб шли на мостовые сваи, лом – от старых пушечных колес на гвозди и скобы. Люди, стоя по пояс в ледяной воде, отталкивали от себя руками наносимые на них ветром и течением огромные льдины. Многие тонули, и страшно было смотреть на их дикие посиневшие лица. Через 20 часов мост был готов, и 27 ноября Наполеон первым перешел на другой берег со Старой гвардией и корпусом маршала Нея. Главное дело сделано. Император спасен. А значит, спасены империя и честь великой армии.

28 ноября Чичагов вдруг опомнился и бросился обратно, на север, к переправе. Туда же спешили Виттгенштейн и Кутузов. Стали обстреливать из пушек тех, кто еще не успел перейти на другой берег, и люди на переправе озверели. Обуянные ужасом, они давили и топтали друг друга, падая в воду. Конные солдаты прорубали себе путь штыками и саблями. И трупы задушенных двигались в толпе, как живые. Орудия катились по человеческим телам. Льдины, сталкиваясь, трещали в воде, а кости – в крови.
Впоследствии, уже весной, минский губернатор подобрал и сжег здесь 24 тысячи трупов, чтобы избежать эпидемии. А рыбаки на Березине и 10 лет спустя находили на отмелях островки-холмики из человеческих костей, слепленных илом и поросших незабудками. Точно цветы эти говорили: "Не забудьте, люди, о тех, кто здесь погиб, кто шел на восток, к Эдему, в рай, а попал в ад. Вечная им память и вечная слава!"...

Продолжение следует...